LIS PUBLICA | Главная

Runeheim Опубликовано 2 месяца назад

Тварь

Последний пациент на сегодня и, едва отмыв зловонную грязь
больного тела, я спешу домой, к своему единственному и настоящему смыслу жизни,
своему цветку посреди помойки, своей тайне и последней радости. Улицы валятся
на меня грудами чёрных стен, здесь, у земли, посреди большого города, никогда
не ясно, день или ночь над крышами. Дома громоздятся друг на друга, словно
сжатые невидимой дланью, выдавливаются через верх, стараясь уместиться в
границах божьей благодати Рук, сходясь над головами жителей по воле архитекторов
или просто опершись друг на друга в застывшем падении. Здесь, внизу, где живёт
и гибнет чернь, никогда не бывает по-настоящему темно. В самую беспросветную
ночь пылают костры, горят факела и неверные отблески свечей в лампах
отвоёвывают у тени драгоценное пространство.

Я спешу, проталкиваясь между людей и повозок, между куч
отбросов и обрушившихся зданий. Многие уже завтра будут восстановлены, и в них
— и в зданих, и в кучах — снова будут жить люди взамен тем, чьи тела вынули
из-под обломков. Часть встречных неуверенно сотворяет длань, другие
неприветливо кривятся, но всё же больше тех, кто меня вовсе не узнает. Дюжина
Рук — огромный город, много людей, не каждый признаёт во мне лекаря. Кому-то из
них я помогал, кто-то лишь слышал о старом Висенте, но больше — видевших меня у
смертного одра их близких. Прочим же мои услуги не по карману. Кого-то узнаю я
сам. Владелец ткацкой артели — кишечные боли, кажется. Купец-наместник из
Воротного района, зуд в суставах, имени тоже не вспомню. Вот этого скромного
молодого человека я не лечил, но видел в доме вдовы Венстимар, чья дочь так
неудачно нагуляла плод. Вокруг них теснятся и трутся прочие, кому всё равно на
меня, как мне всё равно на них.

Глухие к призывам кипятить воду, при виде ножа лекаря они
хватаются за топор. Клянут колдуном пошедшего на поправку чахоточника, грозят
распнуть его спасителя. Все они своей бессмысленной тупостью обесценили мой
труд, погасили огонь в глазах юноши, стремившегося спасать людей, одолевать
болезни, помогать страждущим. Они свели мою жизнь к звону монет когда за
вздохом, что должен был стать последним, следует новый. Они спешат по домам,
чуя приближение темноты. Там, снаружи божьей благодати, в черном тумане
просыпаются Твари из Тьмы, и горе тому неудачнику, что окажется хоть в шаге от
стен города. Внутри же в сумерках на улицы выходят твари двуногие, и ни деньги,
ни имя, ни сталь не оградят тебя от их глумливой жестокости. Но не столько
страшно это, сколько ужасна правда — часть тех, кто шагает по улице подле тебя,
с наступлением ночи надвинет капюшоны поглубже, и рты их исказятся в алчном до
чужих страданий оскале. Все богобоязненные горожане спешат укрыться за крепкими
дверьми своих жилищ. У кого они есть, разумеется — жилища и двери.

Как, например, у меня. Результат многолетнего скорбного
труда — копания в кишках, ковыряния гнойных бубонов, вырезания опухолей,
штопанья ран и, в наибольшей степени, выскабливания утроб. Мой дом, мой замок,
мой дворец. В самом сердце города, в Высоком округе, где каменные глыбы
поместий взгромоздились на могучий холм. Слева дом семьи Венстим, милостью
короны герцогского рода нашего захолустья. Справа, чуть поодаль — поместье
городского судьи. Хорошая компания. Крепкие заборы, толстые стены. Стража
вскидывает дубинки в приветствии, и я сотворяю знак божьей длани в ответ.

Я почти пробегаю последние несколько десятков шагов до
ворот, сгорая от нетерпения. Скоро, скоро увижу её. Она вдохнула смысл во всю
ту грязь, что окружала меня всю жизнь. Она дала тепло каменной громадине, где я
до прежде обитал один. Для неё я готов каждый день с вежливой улыбкой
раскланиваться с герцогом, хотя меня воротит от одного воспоминания о чистке
его загнивших жировых складок. Для неё я готов бесплатно врачевать уродливых
дочек судьи Делона, умудрившихся переболеть всеми мыслимыми детскими хворями не
по одному разу и не преставиться, как назло.

О, моя маленькая Сивилль, я помню, как вырвал её из лап
богопротивного ходока полторы дюжины лет назад. Он говорил, что сироте некуда
пойти, и требовал совершенно неприличных денег за неё. Но все деньги этого мира
не могли сравниться с голубыми глазами крошки Си. Ей было тогда от силы пять,
она плохо разговаривала и была, очевидно, больна. Моё искусство ещё не было
столь совершенно, я бился день и ночь, недели и месяцы, чтобы исцелить все
обычные для крестьянских детей болезни. Она стойко вытерпела все мои ошибки и
неудачи, она была умницей с самого начала. Из-под скальпеля вышел истинный
шедевр, никто теперь не сказал бы, что девочка родилась в грязи под дождём. Она
стала для меня, не способного иметь детей, дочерью, единственной надеждой на
будущее, искуплением. Совершенство далось непросто для нас обоих, она была
стойкой девочкой — столь хрупкий сосуд для столь сильного духа, но даже
сильнейших из нас побеждает боль. О, как она порой рыдала, громче был лишь мой
безмолвный крик.

Я затворяю дверь за собой, сдвигаю засов, замыкаю замок.
Стою несколько ударов сердца в тишине, убеждаясь, что вокруг ни звука и никто
не пробрался внутрь в моё отсутствие. Я вбираю в лёгкие тяжёлый воздух прихожей:

— Здравствуй, Сивилль, я дома!

Голос перекатывается в темноте, дробясь о чуть влажные
каменные стены. Она, конечно, не ответит, ведь с тех самых пор она молчит — мне
пришлось поработать над её голосовыми связками, чтобы крики не привлекали
лишнего внимания. Те, что ходят по улицам в темноте, могли бы услышать её, и их
не остановит ни стража, ни стены. Я должен был уберечь её.

Свет зажжённой мной лучины разгоняет тьму. Я сбрасываю
промокшую и смердящую улицей одежду прямо у входа, в кучу такой же, к которой я
больше никогда не притронусь. Раз в месяц я нанимаю работника из чёрного
города, чтобы он забрал негодные тряпки и раздал нищим. Ходить в гнилье — их
удел. Каменный пол прихожей неприятно морозит босые ступни, и я спешу пройти в
комнату. Деревянные доски под ногами — роскошь, доступная, пожалуй, даже не
всем в Высоком Округе, уж точно не судье, например, но мне пришлось
раскошелиться, чтобы Сивилль не застудила свои нежные ножки. По крайней мере,
пока это было необходимо в те времена, когда Си была умной девочкой и сидела
дома, как говорил ей я. Сейчас пол уже во многих местах подгнил, где-то вовсе
провалился, я не заботился о ремонте какое-то время. С тех самых пор, как моя
малютка попыталась уйти, слыша, видимо, зов страждущих извне, она всегда была
сострадательным ребёнком с огромным сердцем. Я был рад, что настиг её до
ограды, прежде чем Си сумела себе повредить, оказавшись на улицах. И ещё более
счастлив я теперь, когда она больше не может никуда убежать, как и измарать
свои нежные ступни о грубые доски.

Медленно двигаюсь через зал к лестнице на второй этаж. Я
должен быть морально готов к встрече с Си, унять благоговейный трепет в душе и
лихорадочную дрожь в теле. Быть достойным отцом. Чувствую, как тяжелеет символ
Длани Пронзённой на моей шее, но я знаю, что это лишь игры восприятия. Бог
видит только наши грехи, а если верить обсерварианцам, то и вовсе не
заглядывает под крыши домов — дела приземлённые слишком грязны для него. Да и
какой грех в заботе о ребёнке?

Я ступаю осторожно, отмеряя шаги. Двадцать три от камина до
лестницы, по одному за каждый год, что моя девочка озаряет своим светом
греховный вертеп, в который нечестивцы превратили мир. Вдоль стены стоят
манекены в нарядах, что я приготовил для неё — для времени, когда она будет
готова для брака. О моменте, когда мне придётся отдать моё сокровище в руки
чужого мужчины, я думаю с отвращением и смирением. Пророчица Орисс велела
каждому оставить потомство, чтобы род людской не пресекся. Сам я закоренел в
сём грехе, лишь частично искупая его заботой о Си, но ей я не желаю
богопротивной судьбы.

Останавливаюсь напротив последнего платья, в нём Сивилль
пойдёт к алтарю. Я сшил его сам, давно, едва обнаружив, что мои навыки с иглой
равно применимы как к шкурам пациентов, так и к парче и шелку. Сперва оно было
неказистым, это платье, из дорогих и прекрасных тканей, неровным и косым. Си
никогда не примеряла его, и мне пришлось создать манекен, идеальную копию её
формы. Я отрезал и подшивал, я стягивал и надставлял. Теперь, если Си
когда-нибудь наденет его, оно будет как перчатка на руке придворной дамы.
Осталось внести последнее изменение, с которым я мешкаю уже непростительно
долго: я много вечеров потратил на рукава, и так жаль их отрезать. О, Сивилль,
Сивилль, я поздно осознал опасность рук, ты успела навредить себе. Теперь,
когда проблема устранена, мне предстоит еще много работать над твоим лицом,
прежде чем приглашать художника для сватовского портрета. Можно было бы,
конечно, приукрасить действительность взмахом кисти, но я не терплю лжи даже в
мелочах.

Сбиваюсь с шага, мне кажется, я сделал лишний. Проклинаю
себя, хватаю с полки у лестницы ножницы и глубоко вгоняю лезвия в бедро. Кровь
смывает позор ошибки, а боль — сомнения. Я сотворяю знак пронзённой длани, и
молча прошу прощения у Бога, что не вонзил металл в ладонь, как того требует
церковный приказ, ведь случись у меня беда с рукой, я не смогу больше
врачевать, а значит, и оберегать Сивилль. Поднимаюсь по ступеням, игнорируя
вползающий с улицы через узкие воздуховодные окна под потолком холод. Там,
снаружи, сгустилась ночь, и власть человеческая окончена. Ночь — время для
колдунов и Тварей, ходоков и душегубов, нет в ней ни покоя, ни благодати.

Спальня встречает меня полутьмой. Свечи, оставленные мною
для Си с утра, почти догорели, едва ли половина огоньков теплится в восковых
ложах. Я беру лучину, и терпеливо, стараясь не поворачиваться к ней лицом,
зажигаю все огни, какие есть в комнате, а есть их немало. Нельзя восхищаться
красотой в темноте. Только закончив, я чувствую, как немного отступает холод.
Камин давно потух, но он подождёт. Свет заливает комнату, отражаясь в огромном
зеркале, висящем на стене напротив кровати. Этот предмет интерьера обошёлся в
целое состояние, но я не мог не порадовать Сивилль возможностью каждый день
созерцать её красоту. Не способен отказать себе в этом и я. Я ждал этого
момента целый день. Гашу лучину, что принёс с собой, и наконец-то осмеливаюсь
равзернуться и поднять глаза на мою принцессу.

Каждый день я встречаю её как первый раз, тут же
проваливаясь в бездонные омуты её прекрасных глаз. Мне кажется, что взлетаю к
небесам, я видел такую синеву лишь раз в жизни. Я был тогда в Столице, и до сих
пор не уверен, что это был не сон. В тот день святые небеса закрепили право
обсерварианской ветви церкви Тысячерукого Бога на свой престол в Граде Рук,
окрасившись в ярко-синий цвет и сияя ярче, чем колдовские шары Гексагона. Сотни
человек ослепли, не выдержав того света, и тысячи лишились рассудка, но я видел
всё и запомнил всё — синеву от края до края неба, беспредельную и бездонную.
Казалось, я падаю в небеса, падаю, вопреки всем законам земным — вверх, и тону,
беспомощный и обречённый. Так же я каждый день тону в глазах Сивилль. Каждый
день божественная синева выплёвывает меня назад, к сырому холоду и прогнившей
действительности. Небо в тот день стало обыкновенно-чёрным в одно мгновение, и
так же веки Си отрезают меня от счастья и благодати.

Я зол, я очень зол, что она отказывает мне в божественном
сиянии. Каждый раз я давлю порыв отрезать эти веки, заставить её всегда смотреть
на меня. Я знаю, что это грех, это навредит ей, и сдерживаюсь уже многие годы.
Клянусь, если она откажет мне в этом последнем, быстром взгляде при встрече
хоть однажды… Нет! Нет, я не имею права гневаться!

Вот я стою перед её ложем, словно угодив под холодный дождь.
Нагой и нелепый, с залитой кровью ногой, я смотрю на золотистые волны её волос,
размётанные по кровати, изящные изгибы тела, те немногие, что видны из-под
толстого одеяла, в которое я укутал её перед уходом. Раньше она всё время
сбрасывала его, стараясь порадовать меня нагим совершенством, и болела от
холода, до кровавого кашля принося здоровье в жертву мне. Теперь нет. Теперь
она выглядит такой маленькой на громадной кровати, где мы раньше едва-едва
умещались вдвоём.Ненужно и бесполезно лежит на полу изящный ошейник на тонкой
стальной цепочке, прикованный к стене. Который месяц я собираюсь убрать его, но
всё никак не решаюсь приступить — чтобы не потревожить дочь скрежетом гвоздей.

Там же на полу лежит открытая книга «Откровений». Я читаю
Сивилль перед сном, я же не хочу, чтобы девочка выросла безграмотной. «Нет
Твари пути в благодать, пока не позвали её чёрными намерениями или чёрными
делами, ведь не только за Краем расположилась Тьма, но и в сердцах грешников, а
где Тьма, там и погибель», — вижу я на раскрытой странице, убирая тяжёлый том,
уроненный, вестимо, во сне накануне.

Сивилль лежит, не шевелясь. Раньше она начинала извиваться и
дёргаться при моём приближении, чтобы я знал, что она жива и здорова, но я
сумел объяснить: мне достаточно её дыхания и здорового цвета кожи. Слеза
радости катится по её щеке. Протягиваю руку, чтобы снять каплю, провожу пальцем
по бархатистой светлой коже с уже почти незаметными красноватыми шрамами швов.
На выдохе выдавливаю, стискивая стальной волей поток эмоций:

— Ничего не бойся, Си, я дома и сейчас приготовлю что-нибудь
поесть.

Никак не могу заставить себя оторвать от неё взгляд и пойти
к небольшой плите, организованной прямо в углу спальни. Я пытался готовить на
первом этаже, в нормальной кухне, но разлука с Си, в такой близости друг от
друга, была невыносима. Тем более, мне придётся увеличить время, проводимое за
готовкой, и расходы на питание, если я хочу выдать Сивилль за дворянина, в
Столице сейчас появилась мода на полноту среди знати, а девочка тонка, как
ствол молодой ивы.

Я замираю, услышав первый удар колокола. Внутри у меня всё
сжимается, по телу прокатывается волна дрожи. Гон. Твари в огромном числе рыщут
на границах Тьмы, спаси нас Тысячерукий. Второй удар — они идут к стенам.
Третий — твари у границ божьей благодати. Меня трясет так, что зубы начинают
стучать, но усилием воли я сдерживаю ужас. Четвертого колокола нет. Твари ещё
не проникли за стены, а значит, надежда есть, но медлить нельзя. Я почти бегу
вниз, ищу хоть какую-то одежду, которая ещё не побывала в клоаке городских
улиц, натягиваю её на себя. Если придётся бежать, я должен быть одет. Си должна
быть одета. Я стягиваю один из нарядов с манекена, недавно перешитый для её
новой формы, и, спотыкаясь от боли в бедре на каждой ступени, бегу наверх. Если
колокол прозвенит в четвёртый раз, нам придётся бежать к ближайшей Руке. Там мы
укроемся в церкви от бешенства Тварей и там искупим мольбами и флагелляцией
грехи свои перед Господом, если его благодать покинет нас.

Я срываю с неё одеяло и застываю на мгновение, вновь
поражённый совершенной её красотой. Плавные изгибы тела, ни намёка на то, что
когда-то у неё были руки и ноги, ни намёка на уродливые оспины и растяжки,
ровная, идеально обтягивающая мышцы кожа, тонкая и гладкая: кажется — вот-вот
швы разойдутся и она лопнет. Но нет, этим швам уже много лет, и Сивилль знает,
как ей стоит, а как не стоит двигаться, чтобы шрамы не кровоточили. У меня
опускаются руки, когда я понимаю — нельзя подвергнуть столь хрупкое создание
опасностям внешнего мира, даже для общего спасения. В конце концов, стены дома
не тоньше церковных, а мой личный алтарь для молитвы — сама Си. Знаю,
Тысячерукий простит меня и всех нас, если я вознесу ему хвалу над моей
девочкой.

Я снова пытаюсь накрыть её одеялом, когда Си распахивает до
того плотно сжатые веки. Она смотрит прямо мне в лицо, впервые за всё это время
я вижу в благословенной синеве враждебность. Враждебность и страх, будто я
чужой, будто она впервые видит меня. Её подбородок дёргается, и я слышу лёгкий
выдох и мычание. Скорее угадываю, чем понимаю, что она говорит: «Бам-м-м-м!» Я
чувствую как меня пробирает крупная дрожь, я чую на затылке взгляд, быть может,
её отраженье смотрит на меня из надр зеркала за моею спиной?

Оборачиваюсь, чтобы столкнуться лицом к лицу с чёрной
фигурой. Пять ярко-голубых точек пылают на морде тёмного силуэта. Я не видел и
не слышал, как тварь пробралась в дом, она сидит, не шевелясь, и её
болезненно-голубые глаза вперены в меня, но смотрят сквозь — на Сивилль. Одним
бесшумным стремительным движением она проскальзывает мне за спину, оказываясь
перед Си.

Ошеломлённый, я остаюсь стоять, не в силах повернуться и
узреть кошмар лично. Я вижу отражение в зеркале, разбросанное, расплёсканное
моим свихнувшимся восприятием, мешанину фантасмагорических красок, так близко и
четко будто я прямо там, среди них. Вижу, как Тварь вонзает зубы в нежную
плоть. Хватаю, тяну, отталкиваю. Белоснежная, почти прозрачная кожа лопается
под моими пальцами, расходясь по ниточкам швов. Искривлённые безумной усмешкой
алые уста часто и хрипло выбрасывают воздух. Запоздало понимаю, что это смех. Я
впервые слышу как она смеется. Затем — темнота.

***

— И что, потащим его к судье?

Резкий звук человеческой речи и грубый удар по ребрам
вырывают меня из лап забытья. В нос шибает запах крови и смрад моего
собственного дыхания.

Две фигуры в гамбезонах городской стражи стоят надо мной. На
поясах их висят дубинки, обитые металлом, и одинаковые медные маски,
изображающие печального человека. Обсерварианцы. Считают, что Тысячерукий не
терпит насилия и не показывают ему своих лиц когда несут службу.Говорит
младший, его голос гневно подрагивает, рука нервно терзает темляк на рукояти
дубинки:

— Ты сам видел, что у него в доме творится? Он сожрал её!
Сожрал! И жрал по частям, я под полом внизу нашёл кости ног и почти сгнившие
руки в укусах! А платья? Ты видел эти платья, с зашитыми подолами и рукавами?
Их пять, и они всё разного размера! Эта тварь вертится подле герцога! Он его
ещё и пощадит поди!

Пытаюсь сказать им: это не так, я лишь хотел защитить
Сивилль. Хочу рассказать о пятиглазой твари, что была здесь, но вместо слов
раздаётся только утробное бульканье, и меня тошнит кровью и кусками плоти.

— …защищал… её… тварь… — выталкиваю из себя слова, пытаясь
подняться на ноги. Мощный пинок возвращает меня на пол.

Старший — дюжий мужик с глубокими оспинами на лице, мрачно
качает головой:

— В королевстве есть закон, солдат, в королевстве есть
закон. — он делает паузу, еще раз оглядывая комнату. — И закон этот гласит, что
солдат может защищаться от нападающих вплоть до смерти, своей или их. Бог ему
судья.

Он разворачивается и размеренными шагами направляется к
двери, пока молодой цепляет маску на лицо. Крепкие руки хватают меня за плечи и
швыряют на залитую кровью кровать подле разломанного, разбросанного костяка. Я
даже не могу толком сопротивляться. Я смотрю на грязно обглоданный череп с
одним — чудом уцелевшим — ярко-синим глазом, и я проклинаю смертью ту Тварь,
что сотворила это с милой Сивилль. Краем зрения я вижу взмах дубинки, и
проклятье настигает её.

kimpokom Опубликовано 3 месяца назад

теги бесконечности

ага

SilverArrow Опубликовано 3 месяца назад

Проверяем текстовое длиннопостирование на сайте)

Тот, кто живёт в мусоропроводе.

- Никого тут нет. – я повернулся к Гоше и потрепал его по волосам. – Никого. Поменьше телевизора на ночь смотри.

Из трубы мусоропровода неприятно тянуло гнилью. На одну из стенок, прямо напротив открытого люка, налипла яичная скорлупа. Она была словно чешуйка, потерянная кем-то, спускающимся вниз.

- Да я вообще телевизор на ночь не смотрю. – поджав губы, ответил мне Гоша. – Мама запрещает. Это тебе можно до одиннадцати сидеть, а я уже в девять – в кровать. Неправильно это.

- А почему неправильно, Гош?

- А ты больше меня учишься, а значит – и устаёшь сильнее. А раз устаёшь сильнее – то и спать больше должен. – хитро посмотрел на меня младший брат. – Вот я домой прихожу в два дня, а ты – к пяти. На три часа дольше.

Я улыбнулся.

- Хорошо. Я поговорю с мамой, может быть, полчаса тебе выиграем.

- Спасибо! – Гоша быстро обнял меня, а потом запрокинул голову и уставился куда-то в район моего подбородка. – А мусор ты будешь со мной выносить?

- Да чего ты там боишься? Это – мусоропровод. Ведёт прямо в подвал. Ты же сам по утрам, когда в школу идёшь, видишь, как дворник всякий хлам вытаскивает!

- Это то, что монстр не ест. – вдруг тихонько отозвался Гоша. – Он же разборчивый. Вот зачем ему банки есть, коробки всякие. Вот ты вчера, к примеру, печёнку в ведро выбросил – а я её у дворника не заметил! Хотя она ой-ёй как пахнет!

Я повёл плечами.

- Да, тут ты прав. Ну хорошо, буду с тобой ходить. А ты почему вообще решил, что там кто есть? – я с грохотом закрыл люк. Гоша вздрогнул.

- Толь, а давай пойдём отсюда? А то монстр знает, что мы тут. Ты так громко люком хлопнул, ему теперь нас найти – в два счёта.

Я вздохнул, поднялся к лестничной площадке, на которую выходили двери квартир, пару раз смёл ладонью краешек самой верхней ступеньки, после чего присел.

- Падай. – я точно так же очистил место и для младшего брата. Гоша сел, ойкнул:

- Холодная! – но всё-таки, поёрзав, устроился поудобнее.

- Да мне Танька из пятого подъезда историю рассказала. Про то, как у них в доме мальчик погиб. Пошёл мусор выносить, а мешок у него застрял. Вот он и решил подтолкнуть. Залез в люк наполовину, только хотел ногой в мешок упереться – так его монстр ухватил и в подвал утащил. – Гоша рассказывал это, глядя на крышку мусоропровода, словно ожидая, что она дрогнет.

- Ну и?

- И не нашли мальчика. Говорят, что от него только обрывок штанов остался – он за край люка зацепился. – Гоша продолжал нервно шептать.

Я хитро сощурился и слегка ткнул его в бок.

- Гошан. – он поднял взгляд на меня и ответил на мою хитрую улыбку. – А я тебе рассказывал, как я на даче у дедушки боялся?

Младший брат покачал головой.

- Ооо, так слушай. В общем, я тогда был такой же, как ты, по возрасту, может, чуть постарше. Мы на дачу к дедушке ездили, и был у него на даче туалет. Не как у нас – унитаз, свет, освежитель воздуха – а будка такая, на площадке из шпал железнодорожных.

- Ого, а почему из шпал?

- В деревне станция была, там у всех хоть что-то да было из шпал сделано. Воняло там летом – жуть! Креозот, да и всё то, чем обычно в туалете воняет. – Гоша заулыбался. – Вот тебе как объяснить… - я задумчиво посмотрел на стену, после чего выбрал надпись «Спартак – чемпион!», которую уже несколько лет пытались закрасить – и раз за разом терпели неудачу; её снова обновлял неизвестный фанат. – Вот представь себе, что у тебя туалет. – я указал на вторую букву «а» из верхнего ряда. – Прямо над ямой. – я указал на «О» из нижнего слова. И вот ты сидишь, тебе и так страшно – без штанов-то некомфортно, а там ещё и под тобой яма. – Гоша рассмеялся. – Тебе-то смешно, а я каждый раз боялся, что я внутрь упаду.

- Мне другое смешно. Увидел бы папа, как ты на «Спартаке» схему туалета показываешь - уши бы у тебя потом были красно-белые.

- Ничего, пережил бы. – я почесал голову, глядя в сторону надписи, потом перевёл взгляд на Гошу. – И вот я в своё время страшно боялся, что меня кто-то в туалете караулит. По ночам туда ходить не мог, проснёшься – и лежишь, и хочется, и колется, короче. Вот, и в итоге дедушка поддался на мои уговоры, повесил туда лампочку. И всё, и страх как рукой сняло.

- Можем, нам тоже лампочку в мусоропровод повесить? – с надеждой спросил Гоша. Я потрепал его по голове.

- Родители тогда нам обоим уши подрихтуют. До красно-белого оттенка. За то, что света много жжём. Я же говорю, Гош – там никого нет. Вот дворника твой монстр почему не трогает?

- Он прячется, когда тот приходит. – подумав, ответил мой брат.

- А если прячется, то что это значит?

- Значит, боится.

- Вот! Молодец, рубишь! А теперь скажи мне – монстры могут быть трусливыми?

Гоша смешно сложил брови на лбу.

- Нет, конечно. Они же страшные, с чего бы им бояться? – неуверенно ответил он.

- Вот, видишь. Раз там нет монстра – то о чём переживать? – я развёл руками.

- Или он не монстр. – задумчиво ответил Гоша. – Вот всякие хищники… они ж не чудища, правильно?

- Смотря какие. – я хотел было продолжить, но меня прервал лязг металла.

Крышка мусоропровода дёрнулась на пару миллиметров, после чего встала обратно на место.

- Толь, ты видел? – Гоша дёрнул меня за подол футболки. – Он нас учуял. Он решил на нас посмотреть.

Люк снова приподнялся и опустился.

Гоша прижался ко мне, и я почувствовал, что он взмок – странно, взмокнуть в мае, в подъезде, в котором открыты окна…

Тут я хлопнул себя по лбу, прошёл к окну, открытому на площадке – и, хлопнув рамой, закрыл его.

Пока я был повёрнут спиной к мусоропроводу, я не обращал никакого внимания, но стоило мне снова взглянуть на крышку – и какой-то червячок, сидевший внутри, зашептал: «А если Гоша со всеми его историями знает больше, чем ты, Анатолий?»

И я был бы рад заморить этого червячка, закидать его фактами или просто раздавить всей тяжестью своей силы воли, но он не поддавался – только продолжал извиваться где-то в моей голове.

Крышка люка оставалась недвижимой.

Вдруг раздался лязг откуда-то снизу. Из-за коричневой, похожей на колбасу в оболочке, двери – оплётка на ней напоминала сеточку с узелками-гвоздиками, выглянула тётя Валя – наша соседка снизу.

- Толя! Ты что тут шумишь?

- Тётя Валя, тут окно было открыто. – сказал я.

- Ну было! Так его если не открыть, то из подвала мусором тянуть начинает. Тухлятиной, мертвечиной самой настоящей! – тётя Валя упёрла руки в бока, став похожей на ту колбасу, что продают колёсами. – Ты открой окошко, Толя! И вообще, ты что тут делаешь? Три дня на дворе!

- У нас физру отменили.

- А больше уроков сегодня у тебя что, нет?

Я помотал головой.

- Я Гошу забрал и домой пошёл, тёть Валя.

Она покачала головой.

- Ладно, верю. А Гоша где?

- Я тут, тётьваль! – быстро, комкая слова, как бумажки, ответил мой брат.

- А чего вы оба в подъезде? Ключи забыли? Так надо было сразу спуститься, у меня от наружной-то вашей двери есть… - при всей своей показной строгости тётя Валя нас любила. Детей у неё не было, правда, она была чуть моложе мамы, и, когда заходила попить чайку, она то и дело говорила о том, что ещё успеет, но я видел в её глазах грусть, когда на кухню забегал Гоша – и она гладила его по голове, словно растирая пряди волос между пальцами, будто надеясь забрать их с собой.

- Да мы мусор выносили, тётьваль! – ответил, просунув голову между перилами, Гоша.

- Так, не лезь туда! Потом будем спасателей вызывать, перила резать! – одёрнула его соседка, после чего снова принялась за меня. – А ты мог бы и следить получше!

- Я и слежу! Мы с ним пошли мусор выносить, потому что он мусоропровода боится!

- Ничего я не боюсь!

- Боишься!

- Не боюсь! – он вытащил голову из зазора между перилами, сбежал, шлёпая тапками по полу, по лестнице, после чего схватился за крышку мусропровода. – Вот сейчас возьму – да открою!

- Толя, Гоша! Прекратите! – перебила нас тётя Валя. – Вы подумайте, что делаете! А если он туда упадёт случайно, Толь? А ты, Гоша, тоже молодец! Будешь так за ручку дёргать – оторвётся! Придётся руками за крышку браться! А это – негигиенично! Сначала пальцами трогаешь крышку, а потом эти же пальцы – в рот!

- Я понял, тётьваль. Я больше не буду. – грустно ответил Гоша, отпустив ручку.

- Идите домой лучше. Нечего вам в подъезде делать. – отрезала тётя Валя, после чего закрыла дверь.

Я пару мгновений постоял, после чего сказал Гоше:

- Ладно, пойдём домой. Поиграем во что-нибудь часок, а потом будем уроки делать.

- Ой, хорошо! Погнали! – Гоша хлопнул в ладоши – и замер. Потёр их друг о друга, после чего посмотрел на меня с испугом. – Тут… штука какая-то странная. Будто лизуна в руках держишь. – он снова потёр руки. – Ой-ёй, Толь. Я вляпался, кажется, во что-то. – он поднёс ладонь к лицу, втянул воздух носом – и закашлялся. – Воняет.

Я поднялся по лестнице, наклонился к нему, взял аккуратно его ладонь и на приличном расстоянии вдохнул.

- Не чувствую ничего.

- Да ты поближе поднеси. – Гоша вдруг сунул мне прямо в нос вторую руку. Запах шибанул – и я поморщился.

- Яйцо это тухлое. Мама с утра яичницу делала – и одно яйцо выкинула, от него попахивало уже. А оно в пакете разбилось – и протекло, видимо. – я, правда, произнёс это без особой уверенности, но, видимо, Толя был рад и такому объяснению.

- Ух, гадость! Пойдём руки мыть, Толь! – Гоша вытащил свою ладонь из моей и припустил по лестнице к нашей двери.

- Ручку не трогай! Я сейчас сам открою! – сказал я, поднимаясь за ним вслед.

За моей спиной грохнула крышка мусоропровода. Громче, чем до этого. По спине пробежали мурашки, но я всё-таки взял себя в руки, спокойно поднялся по лестнице – и открыл дверь Гоше.

Через пару дней – и ещё одну операцию по выносу мусора, на этот раз – прошедшую без осложнений, выходя с утра из подъезда, я заметил, что тележку с мусором из подвала вывозит новый дворник.

Честно скажу, я даже не обращал на него внимания раньше. Здоровался – мама говорила, что здороваться надо со всеми, да пробегал мимо. Иногда он кивал в ответ, подтверждая, что услышал меня, иногда – был занят и никак не реагировал.

Новый же дворник, услышав моё: «Доброе утро», вдруг ответил:

- Парень! Слушай, ты не знаешь, куда Иваныч делся?

Я притормозил и переспросил:

- Иваныч?

- Да, Иваныч! Дворник ваш! – новичок говорил громко, видимо, был туговат на ухо. – А то я вообще с другого участка, меня тут попросили подменить на пару дней. Я уже и к квартире его поднимался, постучался, а в ответ - тишина. В подвал спустился – тележка посреди подвала стоит, полупустая, рядом пакеты с мусором свалены, будто искали в них что-то… - он вытащил из кармана пачку сигарет, глянул на меня – я покачал головой - после чего вынул из кармана коробок спичек – и начал добывать огонь. – Так выглядит, будто его напугал кто-то, а Иваныч дёру дал.

По моей спине пробежал холодок.

- А чего его дома-то нет?

- А может, и есть. Может, запой у человека. – с сомнением сказал новый дворник, затягиваясь. – Хотя он не пьёт, вроде… Меня подменял пару раз, когда я пил, а чтобы сам – не, не вспомню.

- Может, уехал куда?

- Да не знаю, мы с ним на брудершафт не пили… - он постоял молча пару секунд, смакуя дым. -Ладно, парень, бывай. Меня, если что, Михаилом звать.

- Толя. – я протянул на прощание руку.

Уверенное, крепкое пожатие.

Гоша, который как раз выбежал из подъезда – он вечно копался, пыхтел и завязывал шнурки, - подбежал ко мне и тоже протянул руку.

- Гоша!

- Миша! – тем же тоном ответил дворник, пожав руку и моему брату. – Ты тут дворника не видел вашего?

- Не, дядь Миш, не видел. А что, он пропал?

- Да как сквозь землю провалился! – Михаил хотел, видимо, прибавить ещё пару слов покрепче, но посмотрел на Гошу – и осёкся. Брат, в свою очередь, дёрнул меня за рукав.

- Слышь, Толь, а его, может, тот, кто в мусоропроводе прячется, съел?

- Гоша! – я шикнул на брата.

- Погоди, погоди, Толь, не перебивай. Говоришь, Гоша, в мусоропроводе кто-то живёт?

- Живёт, живёт! Он люками на этажах хлопает, склизкий весь, а ещё – у нас в пятом подъезде мальчик пропал, потому что в мусоропровод упал!

Михаил затушил сигарету, после чего настороженно посмотрел на дверь подвала.

- М-да… Вы ему поменьше за компьютером сидеть давайте, а то вот такие истории в голову приходят. Идите, ладно, а то я вас тут заболтал уже, в школу опоздаете. – он выбросил сигарету в урну, взял ручку тележки – и покатил её в сторону мусорных баков.

- Толь, а ты видел? – спросил у меня Гоша, когда мы уже походили к школе.

- Что именно?

- У него, у дяди Миши, когда я про монстра рассказывал, лицо застыло. Прям… Как маска.

- Тебе показалось. – сказал я, стараясь не смотреть на брата.

Я тоже это видел.В ту ночь я очень плохо спал.

В школу я шёл злым и торопился, поэтому чуть не столкнулся, выходя из лифта, с тётей Валей, соседкой снизу.

- Толик, ты аккуратней!

- Извините. – буркнул я, и хотел пойти дальше, но тётя Валя спросила:

- А ты не видел Кексика? Я с утра на работу собиралась, дверь в подъезд открыла, хотела идти уже – да телефон оставила на кухне. Пока на кухню и обратно шла – Кексик, видимо, в подъезд выбежать успел. Только вот его тут нет нигде. Вдруг он на улицу убежал?

- Ну, у нас на этаже его нет. Тёть Валь, я очень тороплюсь, к первому уроку опаздываю. – я уже собирался пойти дальше, но тут услышал дикий кошачий вой: «МЯЯЯУ!» откуда-то…

Снизу.

- Ой, это Кексик! Он в подвал, видимо, забежал! – тётя Валя бросилась вниз по ступенькам, дёрнула дверь в подвал – та не поддалась, будто кто-то захлопнул её за собой.

- Давайте я попробую. – я подошёл, упёрся ногами, потянул на себя – раз, другой, и дверь подалась, постепенно, со скрипом открывшись.

Кота не было слышно.

- Толь, может, ты спустишься? – тётя Валя смотрела на меня с надеждой. – Я просто очень боюсь темноты. Меня в детстве, в наказание, в погребе бабушка запирала.

Из подвала тянуло паром, влажностью – и, где-то на грани ощущения, гнильцой.

Кота не было слышно.

- Да, давайте, хорошо. На ступеньки мне посветите, ладно? – я вдруг засомневался, замешкался, запнулся ногой, когда переносил её через порог – и чуть не полетел вниз.

Но ступеньки были самыми обычными. Тётя Валя вцепилась в свой телефон, подсвечивая мне путь.

Я вытащил свой и тоже включил фонарик.

Черви труб. Красные языки клапанов и вязь вентилей.

Влажный – пыль не поднималась от моих шагов, а только налипала на кроссовки – пол.

Я сделал шаг, ещё один, постепенно удаляясь от освещённой лестницы.

- Ну как там, не видно? – донеслось сзади.

- Кексик! – крикнул я. – Кис-кис-кис.

Молчание.

Я сделал ещё пару шагов – и теперь остался один в темноте.

Вода шумела в трубах, но мне повезло – я услышал тихое «мяу». Потом ещё одно. И ещё.

Я навёл фонарь на звук – и увидел Кексика рядом с мусорными пакетами.

- Вижу, тётя Валя! Сейчас, принесу его. – я сделал шаг к нему, два – и тут груда мусорных мешков шевельнулась.

Я затих. Кексик повернул голову, посмотрел за спину – и зашипел.

- Тихо, тихо, спокойно. Это просто упал ещё один пакет. Такое бывает. Сейчас я возьму тебя на руки – и мы пойдём домой. Кексик, понял? – я сделал ещё несколько шагов.

Кексик не двигался. Его ноги были будто склеены чем-то и приделаны к полу – передними он пытался сучить по бетону, но вот задние никак не поспевали за ним.И я понял, что для освобождения мне нужны будут обе руки. И что телефон придётся положить куда-то.

Я вернулся ко входу, пристроил телефон на какую-то трубу, так, чтобы он освещал кучу – Кексик бы всё равно никуда не делся, после чего вернулся к коту – быстро, очень быстро. Я схватил его, уже не заботясь – под передние лапы, так, что почувствовал, как он вцепился в мою куртку когтями – и дёрнул.

К счастью, моих сил хватило. Я, не ожидая, что всё будет так просто, кубарем полетел на пол, поднял голову – и увидел, что в куче мусорных пакетов блестят глаза.

Я заорал, вскочил на ноги, держа перед собой кота, пронёсся к двери подвала, швырнул его тёте Вале, спустился, схватил телефон, ещё раз бросил взгляд на мусор – он, словно ожидая этого, дёрнулся – пакет скатился по куче к подножию, но я этого уже не видел, потому что взбежал наверх по лестнице и громко, звучно хлопнул дверью.

- Испугался, Толь?

Я молча кивнул, тяжёло дыша.

- Ты темноты боишься?

Челюсти будто свело, и поэтому я просто кивнул ещё раз, соврав.

- Да чего ж ты сразу не сказал, я бы тогда кого-нибудь другого позвала… Но спасибо. А ты, свинья, больше за порог не смей вылезать! Пойдём мыться, грязнуля! – она пошла наверх по лестнице.

Мне, наверно, показалось, решил я к вечеру. Все эти странные истории, Гошины страхи, исчезновение Иваныча – ну не может быть связано, никак.

Это был просто мусор. Свет так упал, пакеты глянцевые – они же поблёскивают, всё-таки, иногда.

А ещё через пару дней, когда мы возвращались домой, нас встретила полицейская машина. Я искал ключи от подъезда в кармане, когда дверь автомобиля открылась и из неё высунулся полицейский.

- Пацаны, вы дворника вашего не видели тут? Дочка его в полицию обратилась, мы уже и квартиру вскрыли, и все подвалы облазили – будто испарился!

- Не, не в курсе. Видели, что тут новый дворник появился. – я дёрнул ручку двери.

- А его днём отсюда на «Скорой» забрали. С сердцем что-то. На выходе из подвала нашли. Весь в грязи какой-то, будто по болоту ползал или в желатине его топили. Упал, видать, понял, что с сердцем плохо, да потом пополз на выход. – полицейский почесал голову. – Чертовщина какая-то!

- Она самая. – я посмотрел на Гошу. Тот опустил голову и рассматривал землю под ногами. – Мы пойдём?

- Да, пацаны, идите. – дверь хлопнула.

- Надо было и им сказать.

- Ты уже сказал.

- А они бы его из пистолета – пах-пах-пах!

- Может, там мало будет пистолета. – я потянул за ручку двери, и остановился, еле-еле её приоткрыв. Я понял, что уже не сомневаюсь – подвал обитаем, там и правда кто-то есть, какой-то монстр, который только и ждёт, что новой еды.

А вот как его можно победить…

- Толь, ты чего?

- Думаю, Гош. – я открыл дверь, прошёл вперёд, поднялся на площадку первого этажа и бросил взгляд вверх. Ничего подозрительного. - Вот скажи, а ты когда подумал, что в мусоропроводе есть кто-то? – я вызвал лифт, а сам продолжал смотреть наверх, на лестничную клетку, где был люк мусоропровода. – До этой истории, ну, от Тани – или после?

Гоша смешно наморщил лоб и потёр пальцами между морщинами.

- До. Он ведь и правда, мусоропровод, как живой. Мы его кормим, а он всё, что ему не понравится, не ест.

- А мы ему нравимся, Гош?

- А ты думаешь… - он замолчал. Лифт лязгнул, мы залезли внутрь.

Только в конце, когда мы уже были на своём этаже, Гоша вдруг тихонько сказал:

- Там, видел, на улице блюдечко? Ну, куда кошкам бездомным бабушки еду носят.

- Видел. – ответил я, копаясь с ключами.

- Так оно нетронутое стоит, не ест из него никто. А кошки у нас в подвале жили, я их видел, как они оттуда вылезали. – Гоша говорил монотонно, подавленно. - Давай теперь будем мусор во двор выносить, до баков. Мама с папой всё равно нас просят, им-то какая разница…

Я посмотрел на брата. Он уставился в пол, то и дело поднимая глаза, натыкаясь взглядом на лестничную клетку – и снова опуская их.

- Ты боишься, Гош? – я присел на корточки и погладил его по голове.

- Очень, Толь. Если он там, и он такой сильный – он же и из мусоропровода сможет выбраться?

- Не, не сможет. – я посмотрел ему в глаза. – Я что-нибудь придумаю.

- Правда?

- Ну а как иначе, Гош? Пойдём, ещё уроки делать.

Уже лёжа на своей кровати, перед сном, я перебирал в голове варианты.

Взрослые не поймут, они в такие вещи не верят. Мог бы, видимо, Михаил, тот новый дворник, если уж не поверить, то хоть послушать, но он не стал. Если Гоша кому скажет, то решат, что выдумка, а если я – то у меня крыша поехала.

А самим-то что придумать?

Сжечь? Так может весь дом загореться.

Затопить подвал? Не поможет – эта штука выплывет наружу.

Решение, впрочем, я всё-таки нашёл, но уже к утру.

Школу я пропустил – сказался больным. Мама пощупала лоб, поцокала языком – но всё-таки написала классному руководителю, что я пропущу занятия сегодня.

Я же, дождавшись, пока они уедут, отправился на местный рынок. Побродив по рядам, где были товары для сада и огорода, я нашёл большую пачку отравы от колорадских жуков, пару флакончиков какого-то средства от сорняков и, на сладкое, упаковку отравы для грызунов. Всё это я притащил домой, разложил на своём письменном столе и начал смешивать.

Через пятнадцать минут в двухлитровой бутылке из-под лимонада оказалась бурая, резко пахнущая и чуть пузырящаяся жидкость. Я аккуратно поставил её на подоконник, и задумался, как будет лучше это всё провернуть. Потом хлопнул себя по лбу, метнулся на кухню, достал из холодильника пачку куриных ножек, вытащил из сушки пластмассовый контейнер, сложил туда мясо, залил своим «маринадом», и вытащил на балкон. Вход туда был из моей комнаты, поэтому вряд ли кто-то увидел бы мои художества. Остатки я, подумав, вылил в мусоропровод, потом туда же отправил и пустую бутылку.

Да, я думал потом, когда уже лёг спать, это перебор. Если там ничего нет? Если завтра какая-нибудь дворовая кошка решит сожрать что-нибудь из этого мусора? Если какой-нибудь новый дворник решит убраться, и забудет вымыть руки, и потом…

Если там ничего нет?

С утра я собрал рюкзак, как ни в чём ни бывало, сунул в него свой кулинарный «шедевр», попрощался с родителями – они ничего не заметили, только мама удивилась, когда я позволил нацепить мне на голову шапку, - после чего поехал на лифте вниз.

На первом этаже я вышел из лифта, сделал несколько шагов в сторону выхода из подъезда…

И увидел, как Иваныч вытаскивает тележку с мусором из подвала.

- О! Толян! Утро доброе! – он глянул на меня и широко улыбнулся. – Ты чего такой серьёзный?

Я опешил.

- Иваныч, так это… Учёба, все дела.

- Учёба – это хорошо, да. – Иваныч помолчал секунду, после чего продолжил. - Хватились меня тут, а? Дочка-то решила, что искать меня пора, а чего меня искать, если я всегда тут?

- А что случилось-то?

- Да вот… Товарищ один старый приехал, нашёл меня – да и понеслось. Я тебе так скажу, парень – пить надо в меру! – Иваныч снова улыбнулся. – Ну да ладно. Ты торопишься, небось?

- Есть такое.

- Так иди с миром, не буду отвлекать. Хорошего дня! – он договорил и потащил тележку наружу.

Я же, подождав, пока он отойдёт от дома, влетел в подвал, выудил из рюкзака контейнер, приоткрыл крышку – тут же почувствовал кисловатый, резкий запах, - сунул его в один из открытых пакетов с мусором, после чего выбежал из подвала и пошёл в школу.

Да, это было неправильно, и так делать было нельзя, и надо было просто оставить эту ситуацию, всё просто совпало, и этот Гошин страх, и новый дворник, которого увозят на скорой, и Кексик, который просто во что-то вляпался, и это всё было простыми совпадениями, если бы не одно «но».

Всякий раз, когда Иваныч говорил, один из пакетов на тележке начинал шевелиться. Если не присматриваться, или, если тележка будет двигаться, то это было бы совершенно незаметно. Но он стоял, дверь была закрыта, ни единого сквозняка – и чёрный, непрозрачный, глянцевый пакет, который шевелился в такт его голосу.

А ещё - бурые пятна на его одежде, словно кто-то облил его сверху какой-то дрянью.

Так что я думаю, я поступил правильно.

Потому что тот, кто живёт в мусоропроводе, пытается выбраться наружу.

И я не дам ему этого сделать.